Триумфальные скандалы

Сальвадор Дали

У Сальвадора Дали (1904-1989) слава великого художника. Но он умел и ещё кое-что. На его счету несколько фильмов, в том числе поставленных вместе с Бунюэлем, Хичкоком и Диснеем, оформление книг Сервантеса, Шекспира, Гёте, Монтеня, а также ряд книг, написанных им самим. Самые известные из них "Тайная жизнь Сальвадора Дали" и роман "Скрытые лица".

Яркость его слога не уступает мастерству его кисти. А рассказы о современниках, среди которых Гарсиа Лорка, Зигмунд Фрейд, Стефан Цвейг, Пикассо, удивляют, очаровывают, заставляют задуматься. Первое, что ощущает человек при знакомстве с творчеством Дали - шок. Потом интерес. Потом ощущение гуманности этого искусства и его тесной связи со всей мировой культурой.

Дали отражает своё восприятие мира в рисунках, картинах. А потом - в словах. Двойное отражение помогает нам полнее ощутить панораму бытия, увиденную великим мастером. Он любит людей, но не спешит поминутно клясться в этой любви. Наоборот - прячет свою доброту за эпатажем, жёсткой самоиронией. Тем и интересен его непоказной гуманизм.

Я не раз замечал, что ярко выраженная своеобычность натуры и надломленная психика, как магнит, притягивают к себе душевные болезни. Повсеместно самоубийцы и безумцы липнут ко мне - их стройные ряды следуют за мной почетным караулом. Темное знание говорит им, что я свой, хоть они не хуже меня знают, что разница между мной и сумасшедшим в том, что я не сумасшедший.
Я всегда говорил, что мед слаще крови. А не наоборот.
Я относительно умен. Весьма относительно.
Будь я поглупее, я бы куда лучше рисовал.
Я верю, что все во Вселенной взаимосвязано. От звезд к песчинкам на речном берегу протянулись тонкие нити. Мы, каталонцы, чувствуем это острее других, потому что бред, растворенный в нашей крови, действует как проявитель и на фотопластинке проступает истина.
Давным-давно я нарисовал молекулу дезоксирибонуклеиновой кислоты, и что же? На днях четырем ученым мужам дали Нобелевскую премию за то, что они ухитрились описать эту самую молекулу.
Меня зовут Сальвадором-Спасителем - в знак того, что во времена грозной техники и царящей посредственности, которые мы имеем честь претерпевать, я призван спасти искусство от пустоты. Только в прошлом я вижу гениев, подобных Рафаэлю, - они представляются мне богами. Сегодня, может быть, я один понимаю, почему никому и никогда не удастся их превзойти. Я знаю точно, что сделанное мною рядом с ними - крах чистой воды. И все-таки я бы предпочел жить в другие времена, когда не было такой нужды спасать искусство. Но, глядя по сторонам, в тысячный раз убеждаюсь, что сколько бы ни было вокруг меня величайших умов (а они есть!), ни за что не согласился бы я поменяться с ними местами.
Я живу обыденно: просыпаюсь, завтракаю, работаю, принимаю ванну, ем - и снова работаю. Как видите, я не буржуа. Буржуа хоть в чем-то да потакает себе. Я же работаю, как прикованный. Наверное, поэтому мне так понравилось в тюрьме. Я провел там два месяца, испытывая величайшее наслаждение. И думаю, именно там я стал противником либерализма. Пока меня не посадили, я тосковал и не знал, куда себя деть. Не знал, чем заняться - сочинять или рисовать. Пойти в театр или в кино. Меня терзали сомнения. В тюрьме их как рукой сняло. Там я понял, что надо уйти в себя, жить рядом с людьми, но одному. И то, чего я не замечал, не ценил, пока был свободен, вдруг обрело для меня смысл и прелесть. Помню, мне перепала сардинка из жестянки. Прежде я и не глянул бы на нее, а тут сардинка показалась мне величайшим благом: вот сейчас съем кусочек рыбки, обмакну горбушку в масло, вымажу жестянку. И буду смотреть на небо... через решетку... Немного погодя выпью воды, съем еще кусочек сардинки... Ту рыбешку я растянул на два часа. Это были Похороны сардинки* - похороны по первому разряду. (* Похороны сардинки - испанский карнавальный праздник наподобие русской масленицы.) А будь я вольным, так и не узнал бы никогда цену сардинке. И я понял, что мир задыхается от избыточной свободы, от своеволия, от него люди тоскуют, особенно богачи. Все мои друзья-богачи смертельно тоскуют. А некоторые даже помирают с тоски.
Я все сильнее проникался сознанием значительности глаза - вот истинное чудо! Засыпая, смыкая веки, я вглядывался из глубины зрачков в собственные глаза и потихоньку прозревал устройство этих живых, мягких фотоаппаратов, которые снимали не внешний мир, а глыбы моих мыслей, да и не только моих. Проснешься - и стряхнешь песчаные крупинки снов, но скалы воображения стоят неколебимо.
Испания - страна самого дурного в мире вкуса. При общем засилье кича она поставляет непревзойденные его образцы. Испания способна рождать таких гениев, как Гауди, как Пикассо. И произвести на свет пакость до того немыслимую, что она даже хороша. И потому я считаю, что дурной вкус плодотворен. Хороший же - им наделены французы - бесплоден. Пикассо - образец дурного вкуса. И Дали, ваш покорный слуга. Правда, есть еще Веласкес, чей вкус так безупречен, что искупает все наши промахи. Французов же губит хороший вкус - все выходит у них слишком сереньким или слишком розовеньким. Потому что француз боится показаться смешным, боится "недовести свою вещицу, как говаривал Д’Орс*. (* Д’Орс и Ровиро, Эухенио (1882- 1954) - испанский писатель, критик и теоретик искусства.) И все портит. Испанец же не боится. И в итоге получается и дикость, и безвкусица, но живая, с искрой божией. Банальность - это просто боязнь безвкусицы. Когда я приехал в Париж, мы вместе с Миро намеревались нанести живописи смертельный удар. И что же? Не я, а живопись едва не прикончила меня, я же отдал жизнь, чтобы спасти ее: всю технику, сколько ни есть ее на свете, я употребил, чтобы возродить живопись. Вот свидетельство того, что Дали достиг высот, свойственных исключительно Дали; доказательство того, что он остался верен себе во всех вывертах и причудах. Более всего на свете я презираю Родена, который изваял этого Мыслителя. В такой позе не то что мыслить, даже гадить неудобно. Посетив Зигмунда Фрейда, в ту пору лондонского изгнанника, отмеченного уже печатью смерти, не заставившей себя ждать, я совершенно отчетливо осознал, сколь многое в европейской культуре связано с ним и умрет вместе с ним. Фрейд сказал мне: "У классиков я отыскиваю подсознание, у сюрреалистов - сознание". То был приговор сюрреализму, если сводить его к догме, доктрине, секте, "из-му". ЮНЕСКО следует разработать программу сохранения кретинов - это вымирающий вид. Помню, как отец рассказывал нечто для меня поучительное. Однажды Робеспьер, увидев толпу, которая неслась куда-то, осененная знаменем, сорвался с места: - Я поведу их! - А куда они идут? - осведомились робеспьеровы друзья. - Э, да какая разница! Я не верю ни в коммунизм, ни в национал-социализм и вообще не верю в революцию. Я верю только в истинную традицию, это - высшая реальность. Но кроме того, революция меня вообще не интересует, потому что обычно завершается ничем, если не оказывается прямой противоположностью тому, что провозглашала. Личность - вот чего сегодня недостает на земле. И чем больше личностей, тем лучше. Так что одного Дали маловато. Впрочем, будь нас три тысячи, жизнь на земле стала бы немыслимой. Но трое Дали - в самый раз. Пока все разглядывают мои усы, я, укрывшись за ними, делаю свое дело. Форма усов исторически обусловлена. У Гитлера не могло быть никаких других усов - только эта свастика под носом. Мои усы радостны и полны оптимизма. Они сродни усам Веласкеса и являют собой полную противоположность усам Ницше. Война обратила людей в дикарей, отбила все чувства. Люди потеряли способность ощущать гармонию, равновесие, подробности. И воспринимают только надрыв, замечают только крупногабаритные предметы. После стольких лет динамита все, что тише взрыва, просто не доходит до слуха. Я думаю, что современное искусство - это полный провал, но вот что: другого искусства у нас нет и быть не может, а то, которое есть, - дитя времени, дитя краха. Как хорошо, что ни современное искусство, ни русский коммунизм не оставят по себе ничего, кроме архивов! Величайшие революции обходились без баррикад и боев и захватывали исключительно сферу духа: дух насильственно изменял и время, и пространство - посредством раскопов, которые по сути своей антиподы баррикад. Так и произошло в XIV веке, и оттого величайшая из культурных революций по праву зовется Возрождением. Пикассо - полюс, противоположный Рафаэлю. Он столь же велик, но проклят. Проклят, раз обречен на плагиат, как всякий, кто восстает против традиции, крушит ее и топчет, - недаром на всех его вещах лежит отблеск рабской ярости. Раб, он влачит свои цепи. Все гнетет его. Пикассо тщится освободиться от цепей, но его гнетет и рисунок, и цвет, и композиция, и перспектива - все. И вместо того, чтобы искать опору в недавнем прошлом, из которого сам он вышел, вместо того, чтобы припасть к традиции - живой крови реальности, он перебирает воспоминания о зрительных впечатлениях, и получается плагиат: то он списывает с этрусских ваз, то у Тулуз-Лотрека, то копирует африканские маски, то Энгра. Вот она, нищета революции. Верно замечено: "Чем яростнее бьешься за обновление, тем неизбежнее топчешься на месте". Неизбежность насилия - вот первый постулат материалистического понимания истории. Я же как художник всеми силами отстаиваю духовность. Всю жизнь политические партии - все до единой! - кидались на меня. Всем я стоял поперек горла. Я самый аполитичный из людей, и все-таки не сумел стать настоящим художником... Я не коммунист, но не имею ничего против коммунизма. Я уважаю любые убеждения и прежде всего те, которые несовместимы с моими. Всю жизнь моей навязчивой идеей была боль, которую я писал бессчетно. Господи, до чего же все счастливы, довольны, все - поголовно - смотрят футбол. С этим пора кончать. Ну что нам понадобилось на Луне? Говорю вам: если сегодня люди все еще умирают, виновато в этом злосчастное существо по имени Жюль Верн. Он заморочил людям головы. Нет, чтобы пустить эти деньги на медицину. Я старею - и счастлив. Я не ощущаю родства с теперешней молодежью. Я не хотел бы сейчас быть молодым. Можно многому разучиться. Я, например, не пою, - забыл, как это делается. Я думаю, идеальная любовь еще вернется. Именно вседозволенность возродит поэзию чистоты и запрета. Что касается живописи, то цель у меня одна: как можно точнее запечатлеть конкретные образы Иррационального. Я полагаю, что жизнь должна быть вечным праздником - я не согласен с мыслителем Декартом! Сам я никогда не мыслю - я играю. - Дон Сальвадор, на сцену! - Дон Сальвадор всегда на сцене! Вся моя этика сводится к наслаждению кануном, ожиданием, оттягиванием того, что жажду, и даже добровольным отказом от того, что принадлежит мне по праву, что мое и только мое. А моя смерть - самое неотъемлемое мое достояние. У меня со смертью давняя дружба. Не исключено, что когда смерть придет, я скажу ей: "Присядьте, отдохните! Может быть, выпьем бокал шампанского?" Я ведь в глубине души трус. Если б я мог выбирать между долгой жизнью и шедевром, я выбрал бы долгую жизнь. Искусство - ужаснейшая болезнь, но жить без нее пока нельзя.

Не устаю благодарить Зигмунда Фрейда и громче прежнего славить его великие откровения. Я, Дали, вечно погруженный в самонаблюдение и тщательнейшим образом анализирующий малейшие повороты мысли, вдруг только что понял, что, сам того не зная, всю свою жизнь писал одни носорожьи рога.

Похоже, даже сам об этом не подозревая, я в карандашном портрете, сделанном за год до смерти Фрейда, в точности обрисовал его земную смерть. Моим основным намерением было сделать чисто морфологический рисунок гения психоанализа, а вовсе не пытаться изобразить тривиальный портрет психолога.

Когда портрет был закончен, я попросил Стефана Цвейга, который был посредником в моих отношениях с Фрейдом, показать ему этот портрет, и принялся с тревогой и нетерпением ждать тех замечаний, которые он мог высказать по этому поводу. Я был в высшей степени польщен его восклицанием после нашей с ним встречи:

- Сроду не видывал столь совершенного прототипа испанца! Вот это фанатик!

Он сказал это Цвейгу после того, как долго и ужасно проницательно меня допрашивал. И все-таки ответ Фрейда мне удалось узнать лишь четыре месяца спустя, когда я, обедая однажды в обществе Галы, снова повстречался со Стефаном Цвейгом и его женой. Мне было так невтерпеж, что я, даже не дождавшись, пока принесут кофе, спросил, какое впечатление произвел на Фрейда мой портрет.

- Он ему очень понравился, - был ответ Цвейга.

Я продолжал расспрашивать, не высказал ли Фрейд каких-нибудь замечаний или хотя бы комментариев, ведь это все для меня бесконечно ценно, но Стефан Цвейг, казалось, либо увиливал от ответа, либо был слишком поглощен другими мыслями. Рассеянно заверив меня, что Фрейд высоко оценил "тонкость рисунка", он тотчас же вновь вернулся к своей навязчивой идее: ему очень хотелось, чтобы мы приехали к нему в Бразилию. Это, уверял он, было бы восхитительное путешествие, и оно внесло бы в нашу жизнь весьма плодотворное разнообразие. Эти планы, а также наваждение в связи с преследованием евреев в Германии составляли бессменный лейтмотив его монолога в продолжении нашей совместной трапезы. Слушая его, можно было подумать, что поездка в Бразилию была для меня и вправду единственным способом выжить на этом свете. Я, как мог, сопротивлялся - тропики всегда внушали мне отвращение. Художник, утверждал я, может существовать только в окружении земель Сиены. Ужас, который я испытывал перед всякой экзотикой, растрогал Цвейга до слез. И тогда он начал обольщать меня огромными размерами бразильских бабочек, в ответ я лишь заскрежетал зубами - по мне, бабочки всегда и повсюду чересчур крупны. Цвейг сокрушался, он был просто в отчаянии. Казалось, он и вправду верил, будто только в Бразилии мы, Гала и я, способны обрести совершенное счастье.

Цвейги оставили нам тщательнейшим и подробнейшим образом записанный адрес. Он так до самого конца и не хотел смириться с моим строптивым упрямством. Было такое впечатление, что наш приезд в Бразилию был для этой четы вопросом жизни и смерти!

Два месяца спустя до нас дошла весть о двойном самоубийстве Цвейгов в Бразилии. Решение вместе покончить счеты с жизнью пришло к ним в момент полнейшего ясновидения, после того, как они обменялись друг с другом письмами.

Слишком крупные бабочки!

И только читая заключение посмертно изданной книги Стефана Цвейга "Завтрашний мир", я понял наконец правду о судьбе своего рисунка: Фрейду так и не довелось увидеть свой портрет. Цвейг лгал мне из самых лучших, благочестивых побуждений.

Он считал, что портрет столь поразительным образом предвещал близкую смерть Фрейда, что так и не решился его показать, зная, что тот неизлечимо болен раком, и не желая причинять ему ненужных волнений.

Сравнительная таблица ценностей в соответствии с далианским анализом

Техника Вдохновение Цвет Сюжет Гений Композиция Оригинальность Тайна Подлинность

Леонардо да Винчи 17 18 15 19 20 18 19 20 20

Веласкес 20 19 20 19 20 20 20 15 20

Дали 12 17 10 17 19 18 17 19 19

Пикассо 9 19 9 18 20 16 7 2 7

Рафаэль 19 19 18 20 20 20 20 20 20

Мане 3 1 6 4 0 4 5 0 14

Вермеер Дельфтский 20 20 20 20 20 19 20 20 20

Мондриан 0 0 0 0 0 1 1/2 0 3,5